Home

АДЫГСКАЯ ИНТЕРНЕТ-БИБЛИОТЕКА

Хаджи Берзек Керантух

Хаджи Берзек, сын Адагвы, был предводителем убыхов целых двадцать лет. Он выходил победителем из многих кровавых схваток, и когда генералы русского царя так и не сумели взять его силой, они решили покончить с ним хитростью: объявили, что подарят тысячу рублей серебром тому, кто принесет им голову непокорного предводителя убыхов.

Однако счастье ему сопутствовало: ни одного изменника так и не нашлось. И в конце концов он сложил с себя обязанности руководителя по собственной воле.

Я так и не знаю истинной причины этого: может, преклонный возраст, а может, ход событий увлекал народ убыхов все дальше по пути, который старый и опытный воин считал слишком опасным, но не имел сил препятствовать этому, но, так или иначе, он вдруг отстранился от дел, сложил с себя обязанности военного предводителя, удалился к себе домой и вскоре умер. Это случилось на следующий год после окончания большой войны русских с турками. Место предводителя занял его племянник Хаджи Берзек Керантух.

Многие были недовольны заменой, считали ее не самой лучшей. Но шла война, времени на то, чтобы спорить и колебаться, не было, а на этом человеке все-таки лежал отблеск славы его родственника.

Но вскоре после того как Хаджи Берзек Керантух стал во главе народа убыхов, многим показалось, что выбор все-таки был верным. Взяв власть в свои руки, Хаджи Керантух проявил и твердость, и храбрость, хотя раньше о нем поговаривали, что он способен шататься, как гнилой зуб во рту, туда-сюда, и для таких суждений о нем были свои причины. Незадолго до начала большой войны он помирился с генералами царя, даже получил от них военный чин и жалованье, которое ему платили серебряными рублями, и потом несколько лет, пока его дядя сражался во главе убыхов с генералами царя, он сидел у себя дома на ковре и играл в нарды.

Не знаю, мой дорогой Шарах, как сложилась бы судьба народа убыхов, если бы не эта Крымская война. Когда во время войны русская армия отступила с абхазского и с нашего побережья, великий визирь Омар-паша высадился с войсками в Сухуми. В наших селениях появились муллы, пришедшие через горы из Дагестана и приплывшие вместе с турками, и все они в один голос говорили, что русские разбиты и больше никогда не покажутся в наших местах.

— А мы пришли к вам навсегда,— говорили они,— чтобы водрузить на вершинах ваших гор священное знамя великого султана, наместника аллаха на земле.

Вот тогда-то и качнулся наш Хаджи Керантух от царя к султану, сорвал с черкески погоны и перестал брать серебряные рубли.

В войне царя с султаном владетельный князь Абхазии Хамутбей Чачба остался, как и был, на стороне царя, а наш Хаджи Керантух стал на сторону султана. В это время он и сделался нашим предводителем и уже не качнулся обратно, когда турки вскоре после этого стали сажать своих солдат на корабли, один за другим отплывавшие обратно в Турцию.

Генералы царя начали возвращаться и одно за другим занимать оставленные ими укрепления. И тут Хаджи Керантух проявил твердость и храбрость, которых многие из нас от него не ожидали: турки ушли, а он продолжал воевать с генералами царя. Военные пароходы царя высаживали солдат то около Туапсе, то около Адлера, то в устье реки Сочи. Они не спешили наступать в глубь страны убыхов, только строили или восстанавливали свои крепости там, где высаживались, но все хорошо понимали, что они на этом не остановятся. Хорошо понимал это и наш предводитель Хаджи Керантух. Он всюду, где мог, мешал высаживаться на берег солдатам царя и спешил нападать на их укрепления, пока они еще не были достроены.

Мы гордились собственной стойкостью, но, по правде говоря, дорогой Шарах, наш народ к тому времени был уже изнурен войной. Все чаще из-за нее люди не успевали встречаться даже на похоронах и свадьбах, не успевали мотыжить посеянное и не успевали собирать урожаи кукурузы, которую успели промотыжить.

Боже мой, сколько же времени прошло с тех пор и сколько раз с тех пор все менялось в этом непостоянном мире!

Жизнь часто сравнивают с морем, и это правильное сравнение. Потому что, как в жизни, его безжалостные волны иногда сокрушают и хоронят на своем пути все живое, а иногда, словно удовлетворись первой легкой добычей, быстро отступают назад. Но там, где они прокатились туда и обратно, жизнь все равно исчезает, как остатки воды, высыхающие среди раскаленных песков.

Я всегда вспоминаю это, когда думаю о том, что случилось с нами, убыхами, и дай бог, если я сумею рассказать тебе все по порядку — одно за другим.

Вдруг по нашим селениям пронеслась хорошая весть: русские хотят заключить мир и через неделю на берегу Мзымты, там, где туда и обратно ходит паром, присланный царем генерал встретится с нашим вождем, Хаджи Керантухом. А посредником на этих переговорах будет воспитанник убыхов, владетельный князь Абхазии Хамутбей Чачба.

У Хаджи Керантуха бывали раздоры с другими влиятельными людьми из других дворянских родов, но после того как он доказал свою храбрость в боях, народ убыхов относился к нему с доверием. Если ты хочешь знать, каким он был тогда, я могу рассказать тебе это: он был уже не молод, но у него еще не было седых волос, он был среднего роста и крепкого сложения, двигался быстро, как огонь, голос у него был сильный, громкий, а взгляд тяжелый и властный. Он любил подолгу смотреть на человека, пока тот не отведет или не опустит глаза.

Как и многие молодые убыхи, я был опьянен славой и храбростью Хаджи Керантуха. Я так любил его, что всегда был готов преградить своим телом дорогу каждой пущенной в него пуле, и не по моей вине, а лишь по случайности мне ни разу не пришлось этого сделать за те три года, пока я был одним из его телохранителей Три года я был рядом с ним и старался подражать ему во всем: и в том, как он закидывал за пояс полы бешмета, и в том, как он ездил верхом, опустив руку с нагайкой, чуть-чуть свесясь в седле на левый бок.

Сейчас, когда долгие годы умудрили меня опытом жизни, я, вспоминая, что думал и что делал и тогда и потом Хаджи Керантух, вижу, что он был слишком необузданным, слишком недальновидным человеком. Но в те годы моя молодость и моя неопытность ничего этого не замечали.

Ох, эта молодость! Наверное, самое дорогое в ней то, что она не знает усталости и не умеет оглядываться назад.

Я уже много раз бывал и в набегах, и в схватках, и с обнаженной шашкой прорывался сквозь ружейный огонь, и не отворачивался, видя смерть, и все-таки продолжал чувствовать себя молодым и беззаботным, еще не зная, что уже дошел почти до самого конца тонкой ветки, висящей над бездонной пропастью.

Хорошо помню, что этот день был необычно холодный, хотя весна уже переходила в лето.

На широкой поляне около нашей святыни Бытхи, держа коней в поводу, стояли полторы тысячи готовых к походу воинов. Под семью вековыми дубами, о которых я тебе говорил, Хаджи Керантух совещался с другими, самыми влиятельными в нашем народе, людьми. Все видели, как они, не вставая с места, долго о чем-то спорили, не все знали о чем, но я, как телохранитель, знал: стоял ближе других и слышал. Хаджи Керантух горячился, он не хотел брать с собою столько войска на переговоры с генералом царя.

— Пусть не думает, что я боюсь его,— говорил Хаджи Керантух.— Я возьму с собой только десять человек, а все остальные пусть ждут здесь.

Но все остальные не хотели согласиться с ним, говорили, что встреча может закончиться не перемирием, а войной, что генералам царя нельзя верить, что они уже не раз поодиночке захватывали в плен вождей горцев и высылали их в холодную Сибирь и что, если нынешняя встреча примет опасный оборот, у вождя убыхов должны быть под рукой воины.

Наконец Хаджи Керантух согласился. Закончив спор, все разом встали. Он вскочил на коня и во главе полутора тысяч всадников поехал к реке Мзымте.

Обычно, когда ехало столько всадников, не обходилось без песни. Но в то утро весь наш отряд двигался молча. Мы сами были готовы к бою, но у нас за спиной оставались наши дома, и семьи, и запущенные из-за войны и заросшие бурьяном поля. И хотя мы были готовы к бою, мы не могли не думать о том, что кровопролитие все-таки когда-нибудь должно прекратиться. И может быть, решение о том, что оно должно прекратиться, будет принято еще сегодня до заката солнца.

Вдруг Хаджи Керантух, продолжавший ехать впереди всех, резко остановился, соскочил с коня и стал пристально глядеть в небо.

И мы тоже спешились и тоже подняли головы к небу и увидели, как по небу, затемнив целую его полосу, летит на запад густая, черная стая воронов. Нам всем стало не по себе, но мы молчали и ждали, что скажет Хаджи Керантух.

— Позовите ко мне Сахаткери,— сказал он, продолжая глядеть в небо и не оборачиваясь.

И через минуту, протиснувшись сквозь ряды воинов, перед ним встал Сахаткери, очень высокий, худой, с жидкими длинными усами и в белой чалме. Он был у нас в стране убыхов главным муллою и единственный среди всех нас ехал в поход без оружия.

— Объясни, что это может значить? — спросил Хаджи Керантух, показывая пальцем на уже удалявшихся птиц.

— Это к несчастью,— сказал Сахаткери. И так же, как и Хаджи Керантух, продолжая смотреть в небо, вслед птицам, добавил: — Не знаю, стоит ли тебе продолжать свой путь. Вороны затмили нам свет дня сегодня, а гяуры, с которыми ты должен встретиться, не дадут нам жить завтра. Аллах уже благословил нас покинуть эту землю и переселиться в другую. И чем скорее мы исполним волю аллаха, тем будет лучше для нас!

Хаджи Керантух перестал смотреть в небо и, опустив голову, долго стоял и думал. И полторы тысячи спешившихся воинов тоже молча стояли, ожидая решения. Было тихо, только похрапывали кони.

Хаджи Керантух так быстро вскочил на коня, что я даже не успел подержать ему стремя. И мы поехали дальше.

Переехав, реку Хосту, Хаджи Керантух приказал разделить войско на три части: одну часть послал к морю, к устью реки Мзымты, чтобы наблюдать за морем,— другую в верховье реки, чтобы перекрыть на всякий случай горные тропы, по которым можно выйти к нам в тыл. Остальных пятьсот всадников он взял с собой и стал спускаться с ними к месту паромной переправы через Мзымту.

На этой стороне реки под большими платанами стоял шалаш, построенный для нашего предводителя. На той стороне были видны две палатки — генерала и владетеля Абхазии.

Русский офицер с переводчиком переехал на наш берег и вернулся на тот вместе с одним из наших убыхских дворян.

После недолгих переговоров было решено, что встреча произойдет на нашем берегу.

Паром приблизился, и с него сошли русский генерал, его офицеры, охрана и абхазский владетельный князь Хамутбей. Я в последний раз видел его, когда он приезжал оплакать смерть своего воспитателя Хаджи Берзека, сына Адагвы. Хотя он тогда плакал, а сейчас не плакал, выглядел он сейчас еще мрачнее, чем тогда, и, поднимаясь от парома по склону, шел молча, казалось, с трудом передвигая ноги.

Генерал царя был в мундире с блестящими эполетами, у него было круглое лицо и круглая рыжая бородка,

Я никогда до этого не видел так близко генералов царя. Хотя он был гяур, но ничего особенного и страшного в нем не было.

Когда, идя навстречу друг другу, все сошлись посредине поляны у шалаша, владетельный князь Абхазии Хамутбей первым приблизился к Хаджи Керантуху и, склонившись, поцеловал его в грудь: поступил так, как было положено поступить ему, в детские годы воспитанному в убыхской семье.

Когда начались переговоры, я, охраняя Хаджи Керантуха, стоял за его спиной и слышал каждое слово.

Не удивляйся, дад Шарах, тому, что я, забыв многие другие свои дни, помню каждую минуту этого дня, от первой до последней. Это был день, когда решалась судьба моего народа. Потом были еще дни, когда она решалась, но этот день был первым из них. Я помню все, помню даже хрустевшие под ногами на этой поляне, где мы стояли, засохшие стебли прошлогодней кукурузы. Помню, какое было солнце в тот день: оно то скрывалось, то снова появлялось. И помню задувавший со стороны моря ветер и дождь, который несколько раз начинал накрапывать, но быстро переставал. И помню, каким долгим был спор, и помню, как он становился все громче и громче, потому что Хаджи Керантух был похож во время этого спора на седока, крутящегося на еще не прирученном коне: он не мог овладеть ни собой, ни разговором. Он поминутно менялся в лице, а на лбу у него вздулась жила — верный признак того, что он еле удерживает себя, чтоб не броситься с обнаженным кинжалом на всех, кто с ним спорит.

Я знал его и знал, что все может случиться, и был готов в любую минуту броситься ему на помощь. Наверно, из-за этого, хотя я и слышал каждое сказанное слово, минутами переставал понимать, что говорят, думал о другом — что кинжалы вот-вот сами выскочат из ножен.

Со стороны убыхов вместе с Хаджи Керантухом в переговорах участвовал Дзиапш Ахмет, сын Баракая. Он был человек, известный на всем Кавказе. В молодости учился в Стамбуле, говорил на нескольких языках и, когда предводителем убыхов был старый Хаджи Берзек, сын Адагвы, Ахмет, сын Баракая, вел при нем все дела с иностранцами. Он несколько раз улаживал дела убыхов, ездил и к султану, и в Лондон, и в Петербург. Он был человеком горячим, но хитрым, умел и доходить до предела, и останавливаться там, где не оставалось ничего другого. Так что, как видишь, Ахмет, сын Баракая, не случайно участвовал тогда в этих переговорах.

Генерал царя начал говорить первым, и резкость его слов так не соответствовала спокойствию его лица и голоса, что мне сначала показалось, что генерал говорит одно, а переводчик совсем другое.

— Ты, Хаджи Керантух,— говорил генерал,— принадлежишь к знаменитому роду Берзек, ты человек высокого происхождения, и тебе не подобает сегодня делать одно, а завтра — другое. Его величество император пожаловал тебе чин и жалованье, но ты оказался недостойным милостей императора. Когда началась война, ты отказался от пожалованного тебе императором чина и звания. Вместо того чтобы соблюдать верность России, ты сблизился с турками и сделал это не по их принуждению, а по собственной охоте. С тех пор ты нарушаешь заключенные с нами условия, постоянно держишь под ружьем все мужское население, нападаешь на наши укрепления, ведешь с турками тайные переговоры и получаешь от них оружие.

— Господин генерал, тебе следует поосторожнее выражаться, когда ты говоришь со мной,— ответил Хаджи Керантух.— Я не заяц, и меня не пригнали сюда твои охотничьи собаки. Я стою на своей земле, и не в кандалах, а с оружием.

Лицо Хаджи Керантуха налилось кровью, но генерал, не меняясь в лице, спокойно ждал, пока толмач не перевел ему всего этого до конца.

— Но тебе и этого мало,— спокойно продолжал генерал с того места, на котором остановился, так, словно пропустил мимо ушей слова Хаджи Керантуха.— Ты все еще возлагаешь надежды на турецкого султана. Мы знаем, что ты просишь у него военной помощи, надеешься получить ее, но хотя ты уверен, что на свете нет никого сильней султана, тебе показалось мало искать помощи только у него. Мы знаем, что Ахмет, сын Баракая, который сейчас стоит рядом с тобой, три года назад ездил от твоего имени в Лондон и просил там у англичан защиты и военной помощи против нас. Об этом писали в английских газетах, и это не осталось тайной. А недавно ты отправил письмо английскому консулу в Сухуми, это тоже не тайна. Оно у нас в руках, и мы можем показать его тебе. Я не хочу тебя оскорблять, но не нахожу для твоих поступков другого слова, как измена.

Когда Хаджи Керантух первый раз прервал генерала, мне казалось, что он сейчас схватится за кинжал. Но теперь, после этой первой вспышки, он стоял и слушал, неподвижный, как глубоко вкопанный в землю столб,— одной рукой уперся в бок, а другую держал на белой костяной рукояти шашки. На генерала он не смотрел, смотрел через его голову на верхушки гор, над которыми столпились тучи. Могло показаться, что он ничего не видит и не слышит. Толмач от волнения путался и заикался, и Хаджи Керантуху, который понимал русский язык, наконец надоело это, и он, не дослушав переводчика, с сердитой усмешкой посмотрел на генерала:

— Да, правда. Я совершил бы измену, если бы, как некоторые другие владетельные князья на Кавказе, ради ваших чинов и ваших серебряных рублей предал бы свой народ. Но, слава аллаху, как видите, меня ничто не соблазнило. Господин генерал, ты называешь это изменой. Но как назвать то, что делаешь ты, который пришел сюда с бесчисленным войском, чтобы выгнать убыхов с их земли?

Скажи мне, если бы собрались на совет все великие государи и спросили бы твоего царя, что ему сделали плохого мы, убыхи, в чем он их обвиняет, за что уничтожает,— я хотел бы знать, что он мог бы на это ответить.

Да, ты сказал мне правду: мы когда-то приняли ваше подданство, надеясь, что нам в этом подданстве будет хорошо жить. Но наши надежды были обмануты. Мы привыкли вести морскую торговлю, ни у кого не спрашивая, чем нам можно торговать и чем нельзя. Вы запретили приставать к нашему побережью всем кораблям, кроме ваших. Вы стали называть разбойниками наших дворян и запретили им продавать в рабство пленных, которых они взяли в бою. У нас свои законы, а у вас свои. Мы не хотим, чтоб ваши чуждые нам законы стали ярмом на нашей шее. Вы хотите лишить нас нашей мусульманской веры. Мы знаем, что, как только мы окажемся в вашей власти, вы начнете насильно крестить наших детей. Когда вы во время войны не можете защитить от турок это побережье, вы уходите, оставляя его и нас на произвол судьбы! А когда возвращаетесь — начинаете бранить нас изменниками! Какой же, я спрашиваю, мир может быть заключен между нами?

Генерал, ничего не ответив, вынул из кармана платок, вытер выступивший на белом лбу пот и, заложив руки за спину, подошел к стволу платана и стал разглядывать его так, словно прикидывал, как бы получше срубить его. Потом вдруг повернулся и обратился к Ахмету, сыну Баракая:

— Уважаемый Ахмет, сын Баракая, я думаю, что ты не последний человек среди убыхов, и мне хотелось бы услышать сегодня и твой голос.

Ахмет, сын Баракая, как стоял, вытянувшись во весь свой высокий рост, так и не шелохнулся и ответил на вопрос генерала не сразу, а когда уже всем показалось, что он так и не ответит:

— Вы не понимаете нас, господин генерал, а мы не понимаем вас.

У Хаджи Керантуха зло блеснули глаза,— наверно, ему не понравились слишком спокойные слова Ахмета.

А генерал, услышав их, улыбнулся:

— Ты слишком мудр, Ахмет, сын Баракая, ты хочешь, как это у вас говорят, чтобы и курица была со всех сторон поджарена, и палка, на которой ее вертят над огнем, осталась цела. Но эта мудрость не для войны. На войне так не бывает!

Генерал заложил руки за спину, медленно прошелся взад и вперед и, встав перед Хаджи Керантухом, сказал громко и медленно:

— Вы сами вынудили его величество государя императора принять против вас крайние меры. Другие горцы оказались предусмотрительнее вас: или переселились в долины, или сложили оружие и обещали жить с нами в мире, а вы все еще воюете, все еще надеетесь на султана. Его величество государь император еще в прошлом году, находясь на Кавказе, изволил принять по вашему делу высочайшее решение, о котором я обязан напомнить вам еще раз, наверное в последний: «Убыхи должны решить, желают ли они переселиться на Кубань, где получат в вечное владение земли и сохранят свое народное устройство и суд. Если нет, пусть переселяются в Турцию».

Генерал замолчал, ничего не добавив от себя к этим словам, роковым и уже не новым для всех, кто присутствовал на переговорах. Когда царь произносил эти слова, сидя на застланном буркой пне, вокруг его толпилось много людей, и эти слова быстро облетели тогда весь Кавказ. И все-таки, вдруг повторенные здесь в этот день на переговорах о мире, они прозвучали как гром над головой!

— Если бы далекие от нас равнины Кубани, куда ты хочешь переселить нас, были бы хороши для жизни, там бы давно всюду жили люди,— сказал Хаджи Керантух.— Мы живем у моря и привыкли торговать. Мы привыкли охотиться в горах, мы привыкли угонять скот на горные пастбища, мы привыкли жить здесь, а не там. Нет, господин генерал, мы не положим свою голову в твой капкан. Как только мы оставим наши горы, которые защищают нас от тебя, и переселимся на пустые равнины Кубани, вы будете делать с нами все, что вы захотите. Вы объявите нашим крестьянам, что у вас отменено крепостное право, и нам неизвестно, кому, и как, и какие земли вы будете там давать или продавать вместо тех, которые отнимете у нас здесь. Вы хотите, чтобы, переселившись туда, крестьяне начали спорить с нами, своими покровителями, чтобы возникло непослушание и пропало их уважение к нам. Вы будете поощрять эти раздоры, чтобы вам было легче справиться с нами!

На этот раз Хаджи Керантух не сумел сохранить спокойствие. Он говорил горячо, быстро и сбивчиво, а генерал стоял и молчал — и ждал, когда он кончит.

Но когда он кончил, заговорил не генерал, а все время молчавший до этого владетельный князь Абхазии Хамутбей Чачба.

— Если через горный перевал ведет только одна дорога и другой нет, то приходится идти по этой дороге,— сказал он.— Не обижайся на мои слова, но у вас, убыхов, уже нет времени на колебания и нет двух дорог через перевал.

Хамутбей Чачба сказал это тихо, и видно было, что каждое слово дается ему с трудом.

— Как бы плохо нам ни было, оставь нас один на один с русскими. Я больше не прошу твоего посредничества! — перебив его, крикнул Хаджи Керантух, но этот крик не остановил Хамутбея:

— Я вскормлен убыхским молоком и воспитан в убыхской семье. Я молочный брат убыхов, и я обязан предостеречь их от беды. Я желаю убыхам того же, что я желаю абхазцам,— ни больше ни меньше, ни лучше ни хуже. И если понадобится, я докажу это, не пожалею себя.

Но Хаджи Керантух снова прервал его, так и не дав договорить:

— Мне трудно верить твоим словам. Мы, убыхи, помним, как ты воевал против нас вместе с генералами царя. Ты вспомнил о молоке. Но ты сам смешал с ним кровь. И перед своими абхазцами тебе тоже нечем похвалиться. Не ты ли поливал землю кровью тех из них, которые не хотели подчиниться царю? Ты говоришь, что ты жалеешь нас. Но разве ты жалел своих? Разве ты не грыз собственными зубами собственное тело?

Если б твой дед Келишбей, когда-то объединивший всех нас, жил бы до сих пор, ни вы, абхазцы, ни мы, убыхи, не оказались бы на краю этой пропасти! Но он погиб, его нет, твой отец Сафарбей без выстрела уступил русскому царю всю Абхазию, а теперь ты хочешь накинуть аркан и на нашу шею.

Владетельный князь стоял неподвижно, понурив голову, а Хаджи Керантух в бешенстве метался перед ним, осыпая его оскорблениями.

— Никто не дарил нам эту землю,— наконец оставив в покое владетельного князя и остановившись перед генералом, сказал Хаджи Керантух.— Но никто и не отнимет ее у нас, пока мы живы. Мы просим перемирия, а если нет — будем воевать.

Хаджи Керантух левой рукой продолжал сжимать рукоять шашки, а правую вскинул перед собой так, словно обнажил оружие.

Толмачи еле успевали переводить, а я не отрывал глаз от генерала и стоявших за ним русских офицеров, чтобы в случае опасности успеть обнажить шашку.

Генерал пристально посмотрел на Хаджи Керантуха, помолчал, усмехнулся и наконец сказал:

— Хорошо. Война так война! И все-таки хочу спросить тебя, берущего на себя смелость решать судьбу своего народа, еще одно: я знаю, что, продав все свое имущество, вы еще какое-то время сможете покупать оружие у турецких купцов и у английских контрабандистов. Пока что оружие у вас еще будет, и мы даже знаем, что недавно из Англии тебе прислали шесть нарезных пушек и вместе с пушками двух инструкторов, которые обучают твоих воинов. Но пойми, что весь твой народ все-таки только горсточка людей. Неужели ты не понимаешь, что ты не можешь с этой горсточкой одолеть нас? А если понимаешь, то зачем хочешь погубить весь свой народ без всякой надежды на победу?

Все ждали, что ответит на это Хаджи Керантух, и никто не знал, что он ответит.

— Не беспокойся о нас, господин генерал,— стараясь возвысить голос как можно громче, чтобы его как можно дальше слышали, сказал, почти крикнул Хаджи Керантух.— Никто еще не измерял храбрость людей их числом! Но у нас достаточно и оружия, и людей, которые умеют носить его. А если у нас не хватит воинов, мы кинжалами распорем животы своих беременных жен и добудем новых воинов из их утробы!

Сказав это, Хаджи Керантух посмотрел в мою сторону и крикнул: «Лошадей!» — так сердито, словно я был в чем-то виноват.

Генерал ничего не ответил, только пожал плечами и посмотрел на владетельного князя Абхазии, будто хотел сказать ему: «Ну как, теперь и ты убедился, что из этого ничего не могло выйти?»

Но Хамутбей Чачба не двинулся с места под этим взглядом. Он все еще не хотел уходить и стоял, скрестив руки на груди.

Генерал с нетерпением взглянул на него, но он и тут не двинулся с места, а, продолжая стоять все так же, скрестив руки на груди, вдруг медленно и тихо обратился к нашему предводителю:

— Мой молочный брат Хаджи Керантух, я еще раз прошу тебя выслушать меня. Никому из нас не подобает спешить, когда приходится делать выбор между жизнью и смертью. Прежде чем снова обнажать шашки, подумай о том, что война в Дагестане кончилась, что она кончилась и в Чечне, и повсюду на Северном Кавказе. Кавказ стал владением русского императора, а те, кто не согласились с этим, переселяются за море, где, как я думаю, их не ждет ничего хорошего. Все равно впереди — мир. Такой или другой, хороший или плохой, но мир. И он все равно наступит на всем Кавказе. Может быть, убыхи, стоя сейчас по колено в крови, чужой или своей, еще не успели понять, что война иссякла, что она кончается, что, если они будут продолжать эту войну, они в конце концов убьют самих себя! Кто их толкает на это безумие, чужая рука или чужой язык?

Мой молочный брат, я прошу тебя ради памяти моего воспитателя Хаджи Берзека, сына Адагвы, ради того, кто многие годы предводительствовал убыхами, дай мне возможность приехать к вам. Пошли гонцов и созови самых мудрых людей своего народа. В назначенный тобой день я приеду один, без генерала, давай выслушаем вместе и меня, и тебя, и их. Что ты ответишь мне на это перед тем, как мы с тобой расстанемся?

— Раз ты попросил меня об этом во имя памяти Хаджи Берзека, сына Адагвы, и связал меня этой просьбой по рукам и ногам, приезжай к нам и выслушай мнение народа, молоком которого ты вскормлен. Но приезжай не позже конца следующей недели. Мы не можем долго ждать тебя. Прощай!

Хаджи Керантух приложил руку к сердцу, на мгновенье склонил голову и быстро пошел к лошадям.

Оглянувшись, я еще успел увидеть, как генерал и владетельный князь Абхазии садятся на паром. Это, наверно, заметили и на том берегу: оттуда донесся барабанный бой, солдаты поднимались из-под деревьев, где они отдыхали, и строились в ряды.

А мы во главе с Хаджи Керантухом уже сидели на конях. Он поднял кверху нагайку, и в ту же секунду пронзительно затрубила труба. Это был сигнал, который значил, что переговоры о перемирии прерваны и все, кто носит оружие, должны снова держать его наготове,— так говорила труба.

   © - www.circassianlibrary.org